Пена. Дамское счастье [сборник Литрес] - Эмиль Золя

якобы чтобы посмотреть, не протекает ли крыша. Всех охватил такой ажиотаж, будто чертов дом полыхает от подвала до чердака… Я же призадумался: уж слишком она шикарна! Верите ли, мой дорогой, пусть уродливые или глупые, лишь бы их было вдоволь, таково мое мнение в соответствии с моими принципами и склонностями… И как же я оказался прозорлив! В конце концов Эжени выставили за дверь, когда хозяйка по ее черным, как сажа, простыням догадалась, что та каждое утро принимает угольщика с площади Гайон. Вообразите, чернющие простыни, а знали бы вы, во что обошлась стирка, – у вас бы глаза на лоб полезли!.. И что же дальше? Угольщик сильно занемог, кучер жильцов с третьего этажа, тот тупица-кучер, которого хозяева с собой не взяли, тоже, да так, что до сих пор приволакивает ногу. Но этого-то мне не жаль, и так надоел!

Наконец Октаву удалось высвободиться. Он уже был готов оставить Трюбло в кромешной тьме чердака, когда тот неожиданно удивился:

– А сами-то вы какого черта отираетесь возле людских?.. Ах, негодник, и вы туда же!

Трюбло довольно рассмеялся. Пообещав, что никому не разболтает, он отпустил Октава, пожелав ему приятной ночи. Сам-то он, конечно, дождется этой распустехи Адель, которая в присутствии мужчины и вовсе теряет разум. Надо думать, Дюверье не рискнет продержать ее до утра.

По возвращении в комнату Рашель Октава ждало новое разочарование. Берты там не оказалось. Теперь его охватил гнев: она над ним издевается, пообещала, только чтобы от него отвязаться. Пока он, сгорая от желания, ждал ее, она преспокойно спала, радуясь, что может вольно раскинуться на широком супружеском ложе. Тогда, вместо того чтобы воротиться в свою комнату и тоже уснуть, он заупрямился, не раздеваясь улегся в постель Рашель и провел ночь, вынашивая планы возмездия. Эта холодная неуютная комната раздражала его грязными стенами, нищей обстановкой и невыносимым запахом нечистоплотной девушки. Он даже себе не хотел сознаться, до какой низости опустилась его отчаявшаяся любовь в поисках удовлетворения. Вдали на часах пробило три. Слева от него слышался храп крепких служанок; изредка шлепали босые ноги, а потом раздавалось журчание, от которого сотрясался пол. Но больше всего его донимали нескончаемые стоны, жалобы человека, истерзанного бессонницей. В конце концов он узнал голос башмачницы. Неужто рожает? Несчастная в полном одиночестве мучилась под самой крышей в своей нищенской каморке, где уже не умещался ее живот.

Около четырех часов утра случилось происшествие, которое несколько развлекло Октава. Он услышал, как вернулась Адель, к которой тотчас заявился Трюбло. Между ними едва не разразилась ссора. Девушка защищалась: она-то в чем виновата, ее задержал домовладелец. Тогда Трюбло упрекнул ее в том, что она загордилась. Но та принялась плакать: вовсе она не загордилась. В чем она согрешила, что Господь позволяет мужчинам набрасываться на нее? То один, то другой… и так без конца. А ведь сама-то она их не раззадоривает, какая ей радость от их глупостей, она нарочно ходит такой замарашкой, чтоб и думать о ней забыли. Так ведь нет, они только больше входят в раж, мало у нее без них работы. Одна госпожа Жоссеран чего стоит, – подумать только, ей приспичило, чтобы каждое утро мыли кухню.

– Вы-то потом отсыпаетесь вволю, – всхлипывая, заикалась она. – А вот я из сил выбиваюсь… Где справедливость! Почему же я так несчастна!

– Ну так спи! Я не буду тебя мучать, – добродушно произнес наконец охваченный отеческим сочувствием Трюбло. – Только, знаешь ли, многие женщины хотели бы оказаться на твоем месте!.. Ведь тебя любят, дуреха ты такая, вот и пусть любят!

Под утро Октав уснул. Вокруг воцарилась полная тишина, даже башмачница, обхватив живот обеими руками, не издавала больше своих предсмертных хрипов. В узкое оконце проникло солнце, когда молодой человек резко проснулся от скрипа отворяемой двери. Это была Берта; неуемное любопытство погнало ее наверх, поглядеть, там ли Октав; поначалу она отмахнулась от этой мысли, потом стала придумывать разные предлоги: надо навестить каморку прислуги, прибрать, если молодой человек в гневе все раскидал. Впрочем, она надеялась, что не застанет его там. Увидев, как он, бледный и угрожающий, встает с узкой железной койки, она обомлела и, понурившись, выслушала его яростные упреки. Он требовал от нее ответа, хоть какого-то оправдания. В конце концов она пролепетала:

– В последний момент я не посмела. Это было бы слишком неосмотрительно… Я вас люблю, о, клянусь вам. Но не здесь, не здесь!

Октав двинулся к ней, и она отпрянула, испугавшись, как бы он не захотел воспользоваться случаем. А он и впрямь вознамерился: уже пробило восемь, вся прислуга отправилась работать. Даже Трюбло уже ушел. Твердя, что если кого-то любишь, то готов на все, Октав попытался удержать ее руки, но молодая женщина посетовала на скверный запах и приоткрыла окно. Однако он с новой силой привлек ее к себе; от его мучительного желания у нее кружилась голова. Она едва не уступила ему, но тут в окно из заднего двора ворвался грязный поток брани:

– Свинья! Потаскуха! Да когда же это кончится!.. Опять твоя тряпка упала мне на голову.

Берта, дрожа, высвободилась и прошептала:

– Слышал?.. О нет, умоляю тебя, не здесь! Мне будет слишком стыдно… Ты слышишь этих девушек? От их разговоров меня в дрожь бросает. Я и в прошлый раз боялась, что мне станет дурно… Нет-нет, отпусти меня, обещаю, в следующий вторник я приду к тебе.

Любовники замерли, и поневоле им пришлось выслушать все.

– Да ты хоть выгляни, – не унималась рассвирепевшая Лиза, – чтобы я швырнула ее тебе в рожу!

Тут из окна своей кухни высунулась Адель:

– Тоже мне, разоралась из-за какой-то тряпки! Во-первых, я мыла ею только вчерашнюю посуду. К тому же она сама упала.

Тут они помирились, и Лиза спросила, что у них накануне было на ужин. Опять рагу! Вот ведь жмоты! Она бы на месте Адель сама покупала бы себе отбивные и ела! И она снова стала подбивать ее красть сахар, мясо и свечи, чтобы жить припеваючи. Вот она, например, всегда сыта, так что позволяет Виктории обкрадывать Кампардонов и даже не требует своей доли.

– Ах, – призналась Адель, которая понемногу поддавалась дурному влиянию, – я тут недавно сунула в карман пару картофелин. Они так и жгли мне бок! Но до чего вкусно!.. И еще, знаете, я люблю уксус. Теперь мне плевать, я его пью прямо из графинчиков.

Тут из окна свесилась Виктория и, облокотившись на подоконник, стала смаковать смородинную настойку, которой время от времени по утрам ее угощала Лиза за то, что она покрывает ее дневные и ночные похождения. Отойдя от окна подальше, из кухни госпожи Жюзер Луиза показывала им язык, и Виктория принялась чехвостить ее:

– Ты у меня дождешься, поскребыш! Я тебе твой язык знаешь куда засуну!

– А ну, попробуй, старая пьяница! – отвечала малышка. – Вчера я опять видела, как тебя выворачивает в твои же тарелки.

И в тот же миг вместе с новой порцией отбросов во двор хлынул поток брани. Когда острая на язычок Адель как раз обозвала Луизу шлюхой, Лиза крикнула:

– Уж я заткну ей рот, пусть только посмеет к нам цепляться! Да-да, маленькая потаскушка, я все расскажу Клеманс. Уж она-то тебе задаст! Вот ведь дрянь какая! Еще нос сама вытирать не научилась, соплячка, а уже вокруг мужчин отирается! Тсс!.. А вот и он! Тот еще мерзавец!

В окне квартиры Дюверье появился Ипполит, который чистил хозяйские башмаки. Служанки любезно заулыбались, ведь для них он был сущий аристократ; он презирал Лизу, которая презирала Адель, и вел себя даже надменнее, чем богатые господа, с высокомерием относившиеся к тем, кто победнее. Девушки поинтересовались, как поживают мадемуазель Клеманс и мадемуазель Жюли. Бог ты мой, да помирают там от скуки, но чувствуют себя неплохо. И тотчас заговорил о другом:

– Слыхали, как та нынче ночью мучилась со своим